Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

.

не в состоянии найти ничего столько же номинального бестолкового и так точно и желать этого как сокрушаться о той разнице которую я и ощущаю всем метаязыком, которым пользуюсь чтобы запоминать людей лучше и никогда даже не ощущу как проявится она в приветствиях или в слабом пожатие руки и поцелуе при прощании, каким руководством она выйдет в сентиментализме антропологии как я по разному буду говорить и даже дышать рядом и до чего по разному это будет смешно.
только смешно, очевидно мне немало остается и сейчас и что всегда было для меня светлым упадком и едва ли больше - чудно восхитительно прекрасно как ты всегда говоришь только всегда лишнее и тоже почти отличительная черта
потом ты оглядываешься не назад даже, хоть бы и вперед
и ничего не выходит из этого, как не говорить вслух, или красками у которых никогда не бывает нужного цвета, сколько ты не подбираешь его
кое-где получше, или дело во времени - Маркус считает что мне стоит освобождать время с десяти до двенадцати раз я так люблю пялиться на свет на строениях, раз я так сладко задыхаюсь утренним воздухом и танцую на ещё по-ночному прохладной земле
на закрытом балконе под теплым отраженным светом на четвертом этаже никто не может увидеть даже из соседних домов
а вечером всегда много хуже

---

и непотребствами

---

.

лишаешься части той феминности, что частью тебя казалась неотъемлемой, но не была такой никогда, немного после начинаешь читать вслух тем, кто готов слушать, иногда беспричинно подкидываешь гневные эпиграммы, и дышишь тем же воздухом в то время, как пленяешься нарочитыми деланными словами в тексте, что выглядят хорошо, и иногда я сомневаюсь что не могу любить единственно ваши строфы, а не.
Но мне нравится думать, что есть кто то вроде меня, и это могло бы не дать повода чувствовать такую скуку при мысли о разговоре по душам, потому что часто приходиться сдерживать смех, если такое доводиться выдерживать, и обычно это не больше смешно чем эпилептический припадок.
Самый пока что наистрашнейший кошмар про то где два сэра, эпитеты к которым будут просто уничижительными, потому что имена их исчерпывающи, два пидора любовь к которым и юст по коим запредельный и заставляет меня жить, что они встретятся полюбят друг друга и укатят прочь и я знаю как не должна поступать раз это такой образец для юста, в котором вы не пожмете руки при встрече и едва ты будешь знать какие обои в комнате его на ощупь, хотя найдешь таки способ узнать какие они хотя бы на вид
А сегодня я стою перед дорогой со светофором и вокруг меня температура с каждым часом повышается на градус, весь снег тает, и иже с ним, от любой машины стоит держаться на том расстоянии, что мой рост не составляет даже, и это отвратительно, это портит одежду и ботики, вот я одиноко стою и успеваю улицезреть как фонтан грязи вздымается подле меня и думаю, что могла бы стоять здесь с А. и мы постоянно говорим, когда мы идем куда-то, я часто думаю, что мог сказать по поводу, что мы видим что-либо, но чаще молчу, потому что мы с ней живем in our minds palace в прекрасном английском саду, но на самом деле вокруг довольно незавидно, и выношу себе вердикт о пагубном влиянии известного контента – единственно что я могла бы сказать, глядя на дорогу скпздц

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

.

когда ты не паришься о себе, не любишь себя, периодически издеваешься - ходишь в неподобающе тонкой одежде или отказываешься от еды, трудно видеть необходимость близкого друга, подруги, и неважно какие отношения предполагаются, если человек не будет к тебе противоположного отношения. когда ты разрушаешь себя, нужно чтобы кто-либо тебя сохранял. если ты не можешь преодолеть свое мортидо внутрь и живешь с ним столько лет, ведь в цельном мире, который ты не особенно временами любишь, ненавидеть, кроме тебя, некого.
бороться с собой есть единственно стоящая чего-то работа, и делать себя злостью не лучше, но отвечающей требованиям, предпочтительней нравоучений другим людям, потому что: 1. тебе никогда не скажут всей правды 2. когда-нибудь у тебя останешься только ты.
на грубость грубостью или злым смехом но на самом деле никакой злости к другому не было и нет и здесь можно только удерживаться от плевка в зеркало и улыбаться над искусными версиями знакомых того что действительно стоило бы в них увидеть

@темы: oh no u r crying

---

да когда ж ты уже успокоишься

---

так я оправдываю радиохэд в своем плейлисте

будь ты даже либеральней спящей принцессы, которой положительно не интересно, кто целует её губы, только бы наконец проснуться - каждый представитель человечества, удостоившийся твоей любви, становится ниткой в петле собственной общности. он уже ищет её, когда находит разницу между собой и соседом по парте, когда впервые смеётся над сексистским анекдотом, и случайная встреча в метро тоже дает ему пищу к размышлению по вопросу кто он есть.
любой вашей самой восхитительной мечте в виде представителя исследования антропологии будет легче найти себя приверженцем некоторых взглядов, и теперь никто не идет трудным путем. Ты найдешь себя среди ценителей назарейцев, поклонников военно-морских саг о ревущем ходе истории, среди десятка или миллиона, и непонятно даже в каком случае здесь вообще повезет.
При радикальных отличиях, группы все остаются вольными кольцами с известными правилами, и если в тебе есть ненависть к одной конкретной, её устройство перенесено и живет в твоей среде и дышит тобой, в то время, как злость изменяет выражение сколь угодно невинного лица – ты не умеешь не испытывать отвращения к заложенным тому вещам, хоть они почти всегда индивидуальны.
С приступами такого осознания и бороться не нужно, кто ведь борется с дверями, иногда прищемляющими пальцы? Но ты видишь человека, западающий не на один день образ, и тщетность сказанного слова ему или взгляда буквально пьешь вместе с чаем на завтрак, потом взбираешься к пантеону безысходности с каждым лестничным пролетом ближе, и ворчишь не на мир даже, которому вода по колено в этой кипящей геенне, только на самое себя.

---

я картонный ученик, все мои тетради в лицее становятся исписанными за минуты, все мои тринадцать одноклассников смотрят на меня, когда мои больные пальцы скрюченные в спазме летают над листами
что я пишу в звуках IAMX или посреди неинтереснейший лекции русской литературы - ни одной тетради уже нельзя будет спокойно сдать на проверку
ни к кому не хочется подсаживаться за обеденным перерывом потому что я предпочитаю мороженное Магнат
весь коридор пустующий, с бесшумно прибывающим лифтом, с необъятными окнами и теплыми батареями с близстоящими диванами залит солнцем и там почти никогда кроме меня никого нет

---

G, новогодние треккерские праздники

верно, неубиваемый

Он больше не одинок – но это простой вывод, соответствующий происходящему, но не тому, что внутри. Сигарету Боунз тушит прямо в стакан. С какой-то минералкой, стакан, принадлежащий явно его соседу, терпеть которого сил уже не осталось: весь словно одна ненависть и упреки, и стаканы, и голос, громкий оглушающе, совсем когда не нужно, утром.
Голос его, расширяющиеся зрачки – темный взгляд, сживающий со света, хотя, казалось бы Спок сам сдержанность, сокрытие чувств, прилежание.
Маккой, какой он есть – нарушение устоев. Они живут вместе, и доктор не может его возненавидеть.
Не такой, никогда не был тем, кто ругался на предметы, о которые пришлось споткнуться, на погоду, на вещи, которые не мог изменить сам. По-настоящему так и не разозлился на что-то неодушевленное, глухое. Можно проводить параллели, но Спок ненавидел его – в остром сверкании глаз, в любом случайном жесте – колол больней; и не так, чтобы Боунз ни разу не отвечал ему, но.
Он никогда не мог вправду.
Доктор стоял лицом к лицу с ним, чувствовал, знал, как по венам текла кровь чужого цвета, совсем рядом. Маккой говорил часто просто отвратительные вещи вслух, и произносил имя вулканца как последнее ругательство, но затем оглядывался затравленно.
Когда праздник пришлось встречать вместе, ведь они вдвоем посреди планеты, пусть даже и не чужой - Спок смотрит с балкона не отрываясь день и вечер, весь в теплой одежде, нескольких свитерах, а на улице поют и смеются прохожие.
Не его праздник, не его земля, Боунз ничем не поможет тут, тоже не подходит ему, а, впрочем, Спок пренебрегает им сам. На какое-то время такого вывода хватает – ненадолго, и когда Боунз все же видит его лицо
Ведет себя просто непристойно, и замечательно – Боунз решает, и закрывает за собой дверь от гостей, которых не мог не позвать, и что смотрели на его соседа так, что пришлось потрудиться, объясняя собственные принципы.
Ему пришлось открыть пару старых ран одного претенциозного офицера звездного флота.
Ему пришлось поскрипеть зубами, признавая очевидное иноземное превосходство, сродни права ребенка или очень красивого землянина. Ни один просто умный человек не будет претендовать на то, чтобы вы смирились с ролью немого в его присутствии или даже случайно не позволяли себе тактильного контакта.
Доктор, а после такого уже не сможет стать чем то другим, и не захочет, видимо, больше, возможно, в нем ничего и нет.
Он не испытывает ненависти, мог бы поклясться.
И даже в зимнюю ночь северной Аризоны нет ни озноба от холода, ни даже простых мурашек.
Мог бы поклясться - губы у Спока синие.
За весь день Боунз только и потреблял, что никотин из пачки не самых лучших сигарет. Его руки пропахли насквозь, и рукава, и волосы, это он не чувствует почти, но чужой запах обоняние различает отчетливо – вулканцы пахнут серебром и родниковой водой, но наверняка не все.
Только один, может; Боунз больше никого из них не знал так близко, чего там, он хорошо знал этого одного, на другого бы его не хватило. Как доктор не уделял изучению никакого внимания, одни констатации и заметки, все в основном, когда было поздно и Спок терял от боли сознание, или хрипло и грубо высказывал ему, что мог знать сам – не так уж мало на самом деле.
Боунз знает чуть ли не все о Споке, но с ним рядом коллапсирует в равнодушие, в плотно упакованный защитный костюм.
И иногда случайно касается его руки.

@темы: spones

---

уберите их от меня сейчас убьют

Так получается, что повышенному вниманию к солисту никто не против, кроме него непосредственно. Начиная с обложек, которые единственно являлись отрицательной вещью в новом альбоме, и заканчивая целыми рядами явлений Джима на концертах, когда он прятался за чужими спинами или не поворачивался к зрителям лицом. Кажется, ему не хватает эгоцентризма, что в его условиях, в условиях всего, что происходило с ним, делало его непоколебимо простым и здравомыслящим человеком, и если эксперименты с психотропами лишь способствовали этому.
Рей мог не отличаться такими свойствами даже в самом их зачатке, зато ему хватало и душевных, и физических сил зажать Джиму рот, увести со сцены, и, конечно, что тоже довольно сложно, отпустить, чуть помедлив. Помедлив дольше было бы ещё сложнее – был бы Джим, с горящими непонимающими глазами, с чертовым не обижающимся голосом, которым он спрашивает и просит разрешения. И лучше бы не разрешал, Рей бы пронес его на заднее сиденье, словно похищенную чертову пепельницу или пациента психушки, пронес во время перерыва концерта, как человек черного хода, никому о нем не рассказывая, потому что, разве ж он такой один?
Когда их солист вновь держит микрофон, они снова на войне, и хотя голос произносит лишь «Война закончена!», они на этом поле каждый концерт и каждое их действие боевое

---

не от бега и нетерпенья

Даже если читать впервые и не знать, как обыденно должны отдаваться в голове фразы из темных букв; находит неприличным говорить красиво и страшной болезнью посредством чтения, заразиться кажется, невозможно, хотя повторяешь каждое слово и знаешь точно, что нужно испытывать и представлять, куда уж, казалось бы, больней
Нельзя заразиться даже если хочется больше чем жить, но прийти самому можно и я вижу такое иногда и то, что люди называют неверным и нерациональным не больше предупреждения о вреде табака, меньше, чем авторитетный пример, и в сущности звук пустой.
Для некоторых людей это так, когда семнадцать или шестнадцать ваша правда, и право, и вызов, но никто не упоминал о конце всего путешествия, длиною даже не в один приход, не то что в жизнь. И пару лет может продержаться доктор со стажем, изгнанный с прокрустого кресла не позволяющего спать всеми силами, творящее из него машину для; но даже будучи азартной игрой из всех, здесь с самого начала ясно что не стоит.
И ты все равно
Опять

---

вы может видели их тысячу

«Манипенни, твой мальчик, видно, неотвратим, словно рой осиный,
Кол осиновый; город пахнет то мокрой псиной,
То гнилыми арбузами; губы красятся в светло-синий
Телефонной исповедью бессильной
В дождь.
Ты думаешь, что звучишь даже боево.
Ты же просто охотник за малахитом, как у Бажова.
И хотя, Манипенни, тебя учили не брать чужого –
Объясняли так бестолково и так лажово, -
Что ты каждого принимаешь за своего.
И теперь стоишь, ждешь, в каком же месте проснется стыд.
Он бежит к тебе через три ступени,
Часто дышит от смеха, бега и нетерпенья.
Только давай без глупостей, Манипенни.
Целевая аудитория
не простит.»

видишь прекрасное и не останавливаешься, пока перед глазами скачет и улыбается с впалыми щеками бледное лицо,
будто в книгах есть жизнь, пятое измерение для переохлажденного сознания, из которого выпасть и не впасть
трейлер к грустному роуд-кино байопик про вымышленное, где от меня останется закадровый голос, темные фото с тамблера и везде будет Уишоу, а потом Моррисон и вобще мне так грустно заканчивать эту мысль

---

.

Самым легким уравнением в его жизни было это, а ведь попадались идиотские, непереносимо очевидные вещи, даже иногда необходимые, как Лондонский дождь – увидеть его имя. На Джоне оно словно написано, но да на это всем наплевать, женщины смотрят на его левую руку, на то, как он хромал, когда ему нужно, на то, как он улыбался, излучая золотой свет. И он представляется сам, протягивает ладонь, и если ещё раз посмотреть внимательно на куртку, на пальцы, на телефон, можно сказать «скучно» и на то будут причины, но Шерлок не отрывается от его лица.
Хватит, - он думает, он говорит себе сам, и когда-нибудь встретит Женщину, которую не сможет забыть, а уже одержим, ещё до всего этого. Он не пожелает ей смерти, он добр в поступках, не на словах, но она покинет его – зная при том, сколько в квартире на Бейкер-стрит острых предметов и часов отсутствия Джона; что понятия Шерлока о пользе и вреде не глубже познаний его об устройстве космоса. И не умеет заглядывать в будущее ни один человек, какого бы склада ума и характера он не был, но разницу между ещё неизведанным им всеохватывающим очарованием и тем поглощением, которое он испытывает, глядя в лицо военного врача, он даже выводит математической формулой – нестройной, хотя это привычный ему язык, не особенно красивый, практически немой, отлично ему подходящий.

@темы: sherlock slash bbc

---

.

не касается даже его губ но смотрит в глаза так, что чувствуешь этот поцелуй был бы сильней и глубже, чем возможно человеку, будто он самого разума достает, но достает - и смеётся, только. Держит за шею обеими руками, наклоняя голову, нависая сверху и позволяет открыть глаза, но сам глядит только на губы и ты уже тянешься за этим поцелуем, как все тянутся, стоит показать, как

@темы: слэш

---

о этой книге много можно говорить

Они остаются одни на время, не столько долгое для капитанов по меркам собственных жизней, когда шторм мог держать больше месяца команду на одном предсмертном желании, и они проводят его в больнице – хоть и для заключенных под стражу, но все таки. И они остаются одни – никто не увидит их взглядов и не услышит разговоров, Уильям позволяет себе думать даже, что он единственный, кто вынесет тайну из этой палаты живым. Ему нечего опасаться.
Кеннеди тоже не того боится.
Горацио приходит к нему, всегда не таким, каким Уильям представлял его и видел, о нем никогда ничего не оповещает, Горацио приходит неожиданно – для Кеннеди, который не ждет, но знает о его появлении, вернее всего в мире – он на них обречен. Хорнблауэр приходит неожиданно, неизвестно зачем, но Уильяма все равно не застает. Никогда, он понимает, как же ему не понимать, с такой сообразительностью и чутьем, но даже собственное бедствие кажется Горацио не большей из бед, чем.
Арчи не выйти из больницы, и это не дает спать даже стойкому Бушу, не то что его лучшему другу, единственного, кого подарил флот. Неправильные вещи происходят, случаются беды и несправедливости, и вы не жили никогда на Земле, если хоть раз не теряли ближнего; а переживание всегда вызывает участие, но никогда – ненависти, потому что мы знаем, что как ни тяжело вы переносите разлуку – это естественная вещь, не серьезней случайного падения в гололед, любая тоска проходит.
Он знает только, что Горацио не должен кого-то терять. Со всей его релятивистской верой, то, что он видит – сильнее.
Уильям лучше, больше подходит на роль друга, чести в нем и храбрости как в Хорнблауэре самом, не меньше, и он легко станет жестче, если нужен будет тот, кого можно ненавидеть, и спасет его жизнь третьим героем следом за Кеннеди, раз уж тому довелось стать вторым. Только предложить ничего он не может, не может остаться в одной комнате, где Горацио прощается с другом, не то, чтобы заговорить.

@темы: Хорнблауэр

---

.

Спок вздыхает облегченно, когда видит, что дело не принимает серьёзный оборот. Несомненно, все происходящее сейчас нельзя назвать несерьёзным, а его обращения к трудам деятелей науки Земли вообще стоило бы запротоколировать, так как вулканец сбивался, доказывая свою правоту, и мог предписать им необоснованные замечания. Когда доктор дает этому название, опускает Спока до того, что предлагает ему перебеситься недельку-другую одному и покидает его комнату, Спок вздрагивает, будто старается не упасть, не больше, как от порыва ветра, и это не дается ему легко.
Он наполовину человек, и это не худшая его половина. У него в принципе нет плохих сторон, если некоторое неподчинение законам морали нельзя назвать именно нарушением законов, так как они не прописаны, и варьируются, и градируются, а все это в некой степени зависит от самого субъекта, и Спок углубляется в эту нестройную систематизацию, стараясь забыть лицо Боунза и грустную его улыбку, не насмешливую и не похожую на радость также, как ни один из них не похож на безрассудную влюбленную девочку.
Боунзу снятся ровные домики Джорджии, океанариум и белый густой снег, который он уже с пять лет не видел. Пробуждение всегда было похоже на рассвет, он запомнил рассвет на Земле, каким он обычно бывал в семь, и поутру на корабле вспоминал, вставая в пять, не чувствуя временных парадоксов. Никому не рассказывал.
Принес ли ему аквариум Спок или нет, попроси Боунз? Заставят ли эти ночные видения относиться к живым на корабле лучше, к живым неразумным, со мной то все всегда в порядке было, доктор – излечи самого себя. Любовь к себе самому не подразумевается, мне очень жаль, но придется вам, мистер
Спок с удовольствием держит его руку, даже принимая во внимание вулканский этот эквивалент, Боунзу сняться домики, дожди, а не Спок и не Вулкан. Боунз его не отталкивает, не говорит, не смотрит.
Доктор, расскажите мне о вашем детстве.
Доктор, не хотите прогуляться со мной по безопасной местности новой планеты?
А потом он срывается, потому что не помогает, а он не знает ничего. Ни кто был его отец, Спок читал до дыр подробности биографии - слова там сухие и факты впервые кажутся бредом, ни первый его поцелуй, ни последние дни на Земле, ни любимого произведения, ни правды, ни откровения. Боунз бросает на все слова его - на все его требования, вопросы выливаемые разом до одного, Споку нужно много ответов, слов, которые он готов систематизировать сейчас прямо и складывать в биографию – «перебесись неделю без меня», и уходит, закрывая глаза новым хмурым жестом.
Спок открывает рот и начинает говорить. Он не может остановиться, пока вопросы не будут заданы все, и если он не может узнать ответы, собственные мысли хотя бы не разорвут его изнутри.
Он человек наполовину, а доктор человек до мозга костей и труда ему объяснить о подлинной скуке и невосполнимой утрате не составило бы большого.
На самом деле, даже попытайся он, Спок не нашел бы варианта лучше. Но всего верней и вправду прийти через неделю, и выглядеть утомленным и истончившимся и голодным, и поцеловать доктора по-человечески на пороге его комнаты, а не медотсека.
Всего верней закрыть глаза, или – сомнение - перейти к близости самому. Чувствуя страх, как действие химических реакций, но нажимать на газ, и Спок не делал так никогда, и не надеялся, не желал, потому и был с Боунзом, прямолинейным и решительным за двоих. Он все это отбрасывает, даже когда светлые глаза доктора с опаской смотрят, как на невидимую мощную радиацию, на ядерный взрыв, когда Спок его касается губами – шеи и плеч, Боунз гладит его по голове, перебирает рукой прямые волосы, для этой бледной кожи они черные чересчур, слишком нежные поцелуи он расточает ему, а смотрит тоскливо и влюбленно. Он вцепляется в руку Боунза, гладит по костяшкам пальцев, подносит к губам, целует ладонь, тыльную сторону и не отводит взгляда, так что доктор знает лучше всего на свете, чего Споку от него нужно.
И он рассказывает.

@темы: spones, startrek slash

---

.

Не то вовсе, чтобы времени у этих двоих было в избытке. На планете, забытой и сухой, как цветы в гостиной погибшей вечером девушки-энсина, атмосфера не оставляет людям и даже наполовину-людям особых преимуществ.
Два дня – выносит Маккой вердикт, а Кирк обещает, что обязательно подтянет их наверх, чертов трансварп, сделаем орбиту и прилетим за вами, слушайся коммандера.
Слушаться коммандера невыполнимая по трудности задача. Пока Маккой слушается, выслушивает Спок.
Боунз решает дать планете имя, и делать им вправду нечего, вулканец, вулканец-наполовину присаживается на сухую неплодородную почву, и это не земля вовсе, под тенью холодных ветвистых куполов, что образуются здесь – даже не растут. Доктор маячит перед ним, поднимая пыль - несущее тайфуны хмурое грозовое облако. Он придумывает, отдается такому занятию всецело, даже немного прикладывает усилия, вспоминая исчезнувшие уже из вселенной спутники планет их системы, раздражением подстегивает свою фантазию, а раздражается он всегда на.
- хватит вам бессмысленных телодвижений, доктор.
На глаза им уже четверть суток не попадался даже предлог для разговора и голос у Спока грубый. Сухой, как окружающий воздух чертовой планеты, пусть она остается Планетой. Голос его как воздух. Не смешно ли?
Скажи он хоть слово в ответ, такая сухость прорежет Боунзу горло. Но молчать он не любит, никогда не мог долго, хотя нужно бы именно сейчас и учиться.
- хватит тебе на сегодня медитаций. Давай, отвлекись, поговорим.
Он не присаживается рядом, смотрит на Спока вниз сверху и на самом деле ничего непривычного нет. В голове Спока и мыслей такого рода не водится: сверху-вниз, из положения сидя… Чепуха, он думает, как им спасаться, и вера в капитана нисколько не берется в расчет. Без этой детали все планы разваливаются. Как что-то слишком знакомое.
- поговорите вы. О том, в чем вы компетентны, разумеется. О некоторых сенсуалистских понятиях.
- вам интересно..
- мою степень заинтересованности вам сейчас как никогда не оценить.
- и что же я такого совершил, - бормочет доктор, опускается перед Споком, садится рядом. Не имеет сам ничего против, а если это ещё и злит его, забавно вдвойне.
Боунз чертит на песке пальцами карты ему и знаки, рисунки выходят дерганными, угловатыми, высокими, будто он во всех людях с Земли видит Спока, может, просто нужно сейчас на него указать и высмеять, но Маккой слишком старательно выводит руки и шею, в тонких прорисованных бровях тоже не видится издевки. Спок смотрит на свои руки непонимающе, Боунз думает, неужели он и себя ненавидит также.
Он рассказывает о Джорджии – первой из двух вещей, что знает лучше всего, едва ли найдется повод поговорить о тонкости работы скальпелем. Солнце этой планеты притягивает её по странной необъяснимой орбите и за какие-то полчаса температура стремительно опускается, критически и панически, так ощущает Боунз, и пропадает свет – солнечный, другого они достать не могут.
- я предусмотрительно определил направление движения к восходу солнца. Он состоится через четыре часа по моим часам, двигаться нужно в сторону обратную тени большого купола, препятствий на пути нет.
- терпеть не могу ходить пешком – отвечает Боунз, берет его за руку, они встают, и идут вперед.

@темы: spones, startrek slash

---

.

Они сидят за одним столом за ужином и всегда, когда уходят в отгул, останавливаются в одном отеле. Отношения очень публичны с того самого раза и вошло в привычку – на мостике - первое столкновение молнией в полуденном небе, все мысли написаны у Чехова на лице. Они друзья, как бы это не звучало из чужих уст, люди непременно подозревают худшее, но только не на Энтерпрайз.
Маккой неизменно около Чехова, когда миссии оканчиваются неудачно для него, когда он падает, когда его отравляют, когда мистер Спок чересчур строг к несовершенному несовершеннолетнему энсину – они друзья, и так даже говорят о них, но, можно подумать, никто не догадывается. .
Впервые Боунз опускает взгляд на его губы, когда навигатор спит в своей комнате в отеле - прерванная миссия, а жизнь на Земле – полной мирных граждан и разумной подчиняющей власти, спокойна и скучна. Боунз в комнате его, переставляет вещи и беспокойно меряет пол шагами. Он ждет что его выгонят прочь или позовут во сне. Нелегко вычислить, сколько можно выпить, чтобы потом ещё сохранить возможность сообразить, как достать ключи, но Боунзу удается. Он оглядывает навигатора от макушки до поясницы, все, что можно видеть в луче полной луны - слабо светящаяся его бледная прекрасная кожа. Потом смотрит на губы. Уже несколько ночей снится подобное – расправленная кровать и полная луна, Боунз не думал даже, чем это ему обернется. Когда Чехов все же начинает говорить во сне, доктор сбегает, уши закрыв руками, голос навигатора хриплый, и он точно не спит.
Чехов один раз берет руку доктора, и после это повторяется, но сначала это было, как будто он действительно переступает черту. «Ничего подобного», - думает он, и ловит пальцами чужое запястье, как ловят не вовремя прыгнувшего с парашютом, простирает руку через разряженную атмосферу и боится, и не хочет, и не может отпустить. Трансварпное перемещение материализует их на борту, и пальцы держат Боунза совсем слабо, успокаивающе, так как вытаскивают из самого страха. Боунз, действительно, не любит перемещений, но бояться не может, да и разучился давно.
А потом руки их сталкиваются много раз на больничной койке, когда острый шприц Чехову вводят слишком медленно, когда Леонард допоздна за книгами сидит и просит принести чай, раз в навигаторе на мостике никому нет нужды, а Чехову нет покоя. Тянет руку за кружкой а Чехов подает свою ладонь.
Они живут вместе иногда, встают с солнечными лучами и им нравится не видеть друг друга в кроватях слишком долго. В кроватях – они друзья, и не спят на одной.
Иногда Боунз сыпет хлопья мимо чашки, а иногда забывает закрыть дверь в ванную. Чехов, бывает, даже дома не снимает наушников. Когда они случайно видят друг друга в душе или слишком рано утром, не проснувшимися до конца, всегда извиняются. Боунз, бывает, не извиняется, только ворчит. Необходимости во второй ванной все равно не появляется.
В сентябре Маккой открывает дверь ключом, а Чехов кричит грубыми словами до того, что не слышит ни поворотов в замке, ни шум шагов его до самой спальни. Боунз останавливается и смотрит, как его сосед застегивает пуговицы на груди, безнадежно испорченные, не меньше четырех лежит под ногами, а парень, которого Маккой в глаза не видел, молча поднимает их, но Чехов не хочет касаться его руки. Боунз внимательно смотрит на гостя – у него острые скулы, слишком длинные волосы, и он, поднимаясь, целует Чехова в щеку.
- Привет – говорит ему Боунз, Чехов даже не поворачивает головы.
- Извини – хмуро и звонко отвечает он Боунзу и все не поворачивается, не хочет показывать на шее красные пятна.
- Все? – зло спрашивает доктор, болезненно чувствуя свои же реплики, без предупреждения и времени на сомнения, спрашивает - Одно хреново «извини»?

Он терпел парня несколько лет, даже больше чем обычно длится период ухаживаний, терпел и держал себя в руках, и никогда ничего не позволял себе – ни обидной шутки в нетрезвом состоянии, ни осквернения квартиры третьим, просто как саркастичный старший его друг, полный безответного, казалось бы, порыва. Он выходит, оставив ключи, только затем, чтобы отыграться на госте Чехова, на том самом третьем, который напоминает безумно Боунзу первого помощника, но только тем, что хочется вбить в асфальт.
Под дождем он не говорит и пары слов ему, не отводит за угол, разворачивает за плечо к себе и не спрашивает, не кричит. Они дерутся, и с каждым ударом о лицо, или грудь, или плечо Боунзу становится все больней. Незнакомец говорит между ударами, когда хочется говорить так же сильно, как хочется продолжать:
- Я его не трогал
Он получает удар в губу и ответ одновременно.
- Я знаю
Это вырывается само, как правда, но вероятней, как СТОП-слово. Парень рассматривает Боунза - зверя в клетке – нисколько прeзрения по сравнению с жалостью, и уходит, с разбитой губой, чуть ли не смеясь. Маккою тоже хочется уйти, и губы его разбиты в той же степени. Сентябрьские тучи заволакивают все небо, нет шанса понять, какое сейчас время суток – почти светло и ни звезд, ни луны.
Чехов выходит из квартиры, не ищет долго. Он в каком-то чертовом огромном джемпере, а рубашку завязал в узел и бросил в бак. Он подходит к Боунзу без зонта, как положено едва совершеннолетним мальчикам плевать на погоду, на моральные принципы и кодексы дружбы, запрещающие целовать.
Шутя можно целовать в лоб, примирительно, во время болезни, а Боунз врач и лечится один.
Чехов не достанет до лба.
Он берет доктора за руку, это больше шаг назад, чем вперед. Целомудренный шанс к прежней покровительственной дружбе, прочной и тяжелой, как камень на шее, Боунзу никогда так не хотелось поцелуя.
Ни от кого.
Он понимает вместе с тем, как холодно без куртки на улице, как он ненавидит болеть. Боунз ни о чем не просит обычно, а слова – они есть – и складываются они в просьбу «отведи меня домой» в глупую до черта. С этим вместе Маккой чувствует, что ему все равно.
Осень заканчивается в ноябре с первым снегом и принесенным Чеховым фильмом на цифровом носителе. Они не играют в снежки на улице как дети, и не делают вместе покупки как пожилая пара, но смотрят фильм вечером и открывают бутылку вина.
Боунзу очень бы хотелось, чтоб никто не догадывался, или догадывался, молчал, жутко стыдился, мучился совестью, как Боунз сам. Он целует Чехова, не выпив ни капли, он запоминает его навсегда семнадцатилетним, в исписанной логотипами футболке, с открытыми губами, на случай, если Джим добьется того, что их однажды пристрелят. Или на случай, если ему придется гнить в тюрьме за убийство того же первого помощника. Чехов целует его просто так.

@темы: McChehkov, startrek slash