.Спок вздыхает облегченно, когда видит, что дело не принимает серьёзный оборот. Несомненно, все происходящее сейчас нельзя назвать несерьёзным, а его обращения к трудам деятелей науки Земли вообще стоило бы запротоколировать, так как вулканец сбивался, доказывая свою правоту, и мог предписать им необоснованные замечания. Когда доктор дает этому название, опускает Спока до того, что предлагает ему перебеситься недельку-другую одному и покидает его комнату, Спок вздрагивает, будто старается не упасть, не больше, как от порыва ветра, и это не дается ему легко.
Он наполовину человек, и это не худшая его половина. У него в принципе нет плохих сторон, если некоторое неподчинение законам морали нельзя назвать именно нарушением законов, так как они не прописаны, и варьируются, и градируются, а все это в некой степени зависит от самого субъекта, и Спок углубляется в эту нестройную систематизацию, стараясь забыть лицо Боунза и грустную его улыбку, не насмешливую и не похожую на радость также, как ни один из них не похож на безрассудную влюбленную девочку.
Боунзу снятся ровные домики Джорджии, океанариум и белый густой снег, который он уже с пять лет не видел. Пробуждение всегда было похоже на рассвет, он запомнил рассвет на Земле, каким он обычно бывал в семь, и поутру на корабле вспоминал, вставая в пять, не чувствуя временных парадоксов. Никому не рассказывал.
Принес ли ему аквариум Спок или нет, попроси Боунз? Заставят ли эти ночные видения относиться к живым на корабле лучше, к живым неразумным, со мной то все всегда в порядке было, доктор – излечи самого себя. Любовь к себе самому не подразумевается, мне очень жаль, но придется вам, мистер
Спок с удовольствием держит его руку, даже принимая во внимание вулканский этот эквивалент, Боунзу сняться домики, дожди, а не Спок и не Вулкан. Боунз его не отталкивает, не говорит, не смотрит.
Доктор, расскажите мне о вашем детстве.
Доктор, не хотите прогуляться со мной по безопасной местности новой планеты?
А потом он срывается, потому что не помогает, а он не знает ничего. Ни кто был его отец, Спок читал до дыр подробности биографии - слова там сухие и факты впервые кажутся бредом, ни первый его поцелуй, ни последние дни на Земле, ни любимого произведения, ни правды, ни откровения. Боунз бросает на все слова его - на все его требования, вопросы выливаемые разом до одного, Споку нужно много ответов, слов, которые он готов систематизировать сейчас прямо и складывать в биографию – «перебесись неделю без меня», и уходит, закрывая глаза новым хмурым жестом.
Спок открывает рот и начинает говорить. Он не может остановиться, пока вопросы не будут заданы все, и если он не может узнать ответы, собственные мысли хотя бы не разорвут его изнутри.
Он человек наполовину, а доктор человек до мозга костей и труда ему объяснить о подлинной скуке и невосполнимой утрате не составило бы большого.
На самом деле, даже попытайся он, Спок не нашел бы варианта лучше. Но всего верней и вправду прийти через неделю, и выглядеть утомленным и истончившимся и голодным, и поцеловать доктора по-человечески на пороге его комнаты, а не медотсека.
Всего верней закрыть глаза, или – сомнение - перейти к близости самому. Чувствуя страх, как действие химических реакций, но нажимать на газ, и Спок не делал так никогда, и не надеялся, не желал, потому и был с Боунзом, прямолинейным и решительным за двоих. Он все это отбрасывает, даже когда светлые глаза доктора с опаской смотрят, как на невидимую мощную радиацию, на ядерный взрыв, когда Спок его касается губами – шеи и плеч, Боунз гладит его по голове, перебирает рукой прямые волосы, для этой бледной кожи они черные чересчур, слишком нежные поцелуи он расточает ему, а смотрит тоскливо и влюбленно. Он вцепляется в руку Боунза, гладит по костяшкам пальцев, подносит к губам, целует ладонь, тыльную сторону и не отводит взгляда, так что доктор знает лучше всего на свете, чего Споку от него нужно.
И он рассказывает.